И паки Язвочке
навязался:
лабаю на дрели!
Патриаршие
не чаяли доселе
волшбу
этакую узреть!
И паки Язвочке
навязался, ведь...

сам того не знаю

Субботним вечером в коммуналке.

— У тя тут шуры-муры закипели, взираю!

— Не клевещи.

— Ну так приоткрой завесу: с чего он воздаёт? А, подстилка!?

— ...

— То-то же! Ветошь невзрачная!

Аглая приникала мордашкой к Луплу де Бя, плюшевому мишке, покуда папа колотил маменьку.

— Опомнись! — заливалась мамочка, — П-п... пожалуйста!!! Господи, она же совсем дитя!

Папа малость остыл, а мама только возмутилась.

— На кой хрен повелась с холуём!? Боже! Ты даж медвежонка доче подарить не можешь! Игрушку подарить, утырок!!!

Папа вытянул Луплу де бя из объятий захлюпавшей Аглаи и разорвал в клочья.

— Я завтра лучше куплю.

Осенним днëм Шуруп остался без крова, на дремучей свалке. Ни минуты не прошло, как в кипе мусора что-то заворошилось.

«Истончало дружелюбие хозяина?» — спросил облезлый кот, выползши наружу.

«Что!? — опешил Шуруп. — Ды нет, он совсем скоро возвратится.»

Животины стали трещать о прозаичном, дабы скоротать время. Солнце меркло, а зеницы собачьи наполнялись перламутром.

«Ну-с, — промурлыкал облезлый кот. — Коль уж постигла ночь — ютись со мной.»

Шуруп окинул всë томным взглядом.
Рассерчал и завыл:
«Я — плохой пëс! Очень плохой!..»

По правде говоря, он был лучшим. Бросили же его посреди отходов оттого, что в семье, непомерно любимой им, ждали пополнения. Увы и ах, такова юдоль плача.

Ежедневник блаженного Икара исписан попойками, поскольку всякую оплошность глушил он панацеей. Ещё утром три карги лицезрели пропитую лыбу, одаривая срамной молвой.

«Слыхали, чего баба его натерпелась?» — шепнула первая.

«Баламутил, небось.» — проворчала вторая.

«Конечно, поживëшь с утырком этаким! — завопила третья. — Сгинь, юродивый!»

Тут же упал он навзничь, а очутился уже в палате. Лекари диагностировали у него рак печени.
Но спустя неделю — другую Икар слинял из хосписа.
Начихал на участь и ринулся за душегубом. Как вдруг...

Отпетых метаний клубок
разворошил нутро всецело.
Пропойца сей занемог,
уяснив, что труба — дело.

Двор семьи Тамисчаровых разил сельский народ тем, что оставался девственным, когда не счесть было скотины. Однажды заявился к ним жабой душимый земляк.

«Я безутешно кручусь, а дерьма хоть пруд пруди! — воскликнул он, зыркая во двор. — Поведайте подноготную, кляну вас!»

Радушно приняв землячка, Тамисчаров — старший таки рассказал.

На протяжении многих лет мой прадед невольницей держал Пери. Состарившись, одалиска расплакалась навзрыд:
«Посыпишься вскоре, я ни к чему тебе!
Отпусти же, ведь я услужливой и покорной была!»

«Катись...» — всхлипнул он.

«О, спасибо! Спасибо! — засверкала Пери. — Может, чем-нибудь из дома одаришь? Дабы поминала твое великодушие.»

Аксакал, увидев юление, рассерчал:«Бери что пожелаешь!»

Чающую
сбил
с панталыку
укор его босой.
Отныне
и присно
в доме
веяло красой!

Пришью
на асфальт
булавку
сердечной наготы!
Отрину
плутов и
куртизанок,
и умаешься ты,
роняя
со мной
поднебесья
блажи.
Ибо
даже вмале
некого
уважить...
Лелеять
выучены,
но расхолаживают
пуще.
А я всё
тщусь,
канувший в трупп
гущу.

Mən çox
minnətdaram
за то, что
обрел даром!
За морок
казистых дивчин.
За побалагурить,
в ахинеи уличив.
За россыпь упований.
За порицания ткани.
И за бланш,
и за прожженую требуху.
Смотрите ж,
как я массы встряхну!

Мерехлюндии обуяли Дуню. Изрешетили всё нутро думы о собственной плюгавости. Стоит отметить, что среди вобл она была прелестницей. Но это еще полбеды... Девочка загналась и вскрылась.

Улыбайтесь чаще,
Блуждая по чаще
Житейской заковырки,
И, молю, будьте пылки!